Life, Supernatural
С 33-го года ЧЭ, неподалёку от истлевших окраин Аль-Ка-Ира, среди разорённых деревень и чёрных развалин древних капищ, путники начали говорить о человеке, из чьей плоти сочились нити света, как из вскрытой вены — тонкие, ядовито-сияющие жгуты, мерцавшие в тумане смерти. Он брёл, раскачиваясь, будто марионетка без нитей, глаза его стекленели, как у утопленника, а губы шептали молитвы, которым давно не было обьяснений. Сначала его сторонились. Затем — стали бояться. Потом — проклинали. Проклятие ожило. Существа, что некогда были людьми, начали исчезать из деревень. Те, кого находили — были искалечены, изломаны, их лица застывали в масках благоговейного ужаса, а тела — словно изнутри выжжены светом. Целые селения обращались в прах, будто их и не было. Дерево чернело, вода гнила, земля бежала из-под ног. Имя неведомого стало запретным даже в ночных шёпотах. К 80-м годам ЧЭ, когда страх превратился в панику, и те, кто считал себя сильными, начали умирать стоя, с глазами, обращёнными в слепое небо, Орден Билейстреля — старый клинок среди осколков былой славы — был вынужден выйти из тени. Они, кто некогда охотились на полубогов, рыцарей смерти, архиличей, восставших против мира, вновь подняли свои древние клятвы. Но не по доброй воле. Их вытолкнула нужда. Они шли по мёртвым следам, через обугленные святилища и опустошённые крепости. Их провожали ветра, полные пепла, и вороны, жующие глаза павших. Там, в дымящейся низине, они нашли его — не человека, не духа, не демона. Он стоял у руин древнего храма, покрытый наростами плотского света, изломанный и вечно дрожащий от внутренней силы, что разрывала его изнутри. Они напали. Из семидесяти вошедших в круг — вернулись пятеро. Один из них ослеп от одного взгляда странника. Второй умер, не проронив слова, кровь вытекла из всех пор. Третий говорил, что видел корону, из которой струились слёзы всех умерших королей Центерума. Этот странник носил черты древней династии, что, казалось, исчезла тысячу лет назад в золотых водах. Чудовищной ценой, через заклятие Великого Расчленения и жертвоприношение младшего архонта, странника удалось сковать. Его, словно бога, связали цепями из фрагментов Узов Лафарии и усыпили прахом стигийской лилии. Пленённого отвезли на остров Каирн, в город чародеев и ученых — Каэр Дорэн. Там, в подземельях из холодного камня, обвешанных зеркалами из человеческой кожи и серебра, собрались лучшие умы со всего континента, чтобы понять: кто это существо? И — что за план рвётся в этот мир сквозь его плоть? Никто не знал. Но уже тогда по стенам Каэр Дорэна ползли трещины, а в зеркалах мелькали лица, которых не должно было быть. Что бы они ни привезли — это не был человек. И не бог. Это было начало.
Допрос феномена
В глубинах подземелья, в зале Сейтр — среди гигантских обелисков, покрытых древними рунами, — собрались Держатели Иштари. Камни излучали мягкое, но тяжёлое сияние, наполняя воздух древней магией, несущей в себе память веков. Перед ними стоял он — Феномен, существо без имени, заключённое в мириадах чар и уз, сокрытое от мира столетиями. Его глаза светились холодным астральным светом, от него исходила энергия, заставлявшая ритм магии в зале ускоряться. «Ты — загадка, которую эти обелиски охраняют веками, — произнёс Миридор Хаэлин, Держатель Иштари, голос его был хмур и тяжел. — Почему ты взывал к нам, к тем, кто давно ушёл из мира живых? Чего ищешь в этом хранилище забвения?» Феномен поднял голову, и его взгляд, проникновенный и древний, сквозь толщу столетий, пронзил Миридора. «Не враг я вам, но пленник времени и забвения. Легенды пугали народ, но теперь я ищу лишь понимания. Без вас — без вашего мудрого совета — я останусь в вечной тени. Вместе — мы можем осветить путь, что приведёт мир к спасению.» Миридор сделал шаг вперёд к одному из колоссальных обелисков, прикоснулся к его покрытой рунами поверхности. Взгляд его вдруг изменился — в нём вспыхнул страх и признание. «Нет... Это невозможно...» — прошептал он, будто сам себе, но достаточно громко, чтобы Феномен услышал. «Что ты видишь, Держатель?» — спросил Феномен, голос его прозвучал сдержанно, но в нем ощущалась скрытая сила. Миридор медленно отвернулся от обелиска, глаза его сверкали ужасающим знанием. «Ты... ты — потомок великой династии, тот, кого считали потерянным... Илидар Судд Тост, исчезнувший правитель, о котором никто не смел говорить вслух.» Феномен нахмурился, тонко улыбнувшись. «Да, это правда. Мой род — тень забытого трона, а моё имя — табу в устах многих. Но это лишь начало. Истина, скрытая в мраке, сейчас выходит на свет.» Миридор тяжело вздохнул и взглянул на собравшихся. «Если это так, то риск велик, и надежда — ещё больше. Ты — не просто пленник, ты — ключ, что может изменить судьбы всех нас.» «Я готов нести эту ношу, — ответил Феномен, голос его стал твёрже. — Дайте мне союз, дайте мне совет Иштари, и вместе мы создадим новую эру.» Зал наполнился тишиной, каменные обелиски тихо вибрировали, словно отдаваясь в унисон этому решению. «Пусть будет так, — сказал Миридор наконец, — но знай — мы будем следить за каждым твоим шагом. Любое предательство будет наказано по законам древних.» «Я принимаю ваш взгляд и вашу мудрость, — прошептал Феномен. — И однажды я возьму имя, которое изменит всё. Сегодня я — лишь Феномен, завтра — тот, кто поведёт мир сквозь тьму.»
Эзотерика предубеждения
- Потерянный и найденный Локация: Смотровая башня обсерватории Каэр Дорэна, в глубокой ночи. Сквозь купол проступают три угасшие луны. Ветер несёт запах древних чернил, пыли и грозы. Найрин Импийра (в плаще, держа в руках свиток Цирцея, напряжённо): — Ты видел звёзды сегодня? Они снова дрожат, как пульс умирающего. Пророчество Мармура гласит, что при третьем падении Гиад земля Каладана расколется надвое, и с востока придёт голос, несущий конец. А ты... ты собрался стать его эхом? Эдригар (стоит у края террасы, лицо освещено отражённым светом с южных сияющих башен города): — Или началом, Найрин. Ты всё ещё веришь, что пророчества — это приговор? А если это — карта? Лабиринт, по которому нужно пройти, чтобы выбраться? Найрин (резко, с горечью): — Ты хочешь стать легендой, которую никто не сможет убить. “Нетленный Повелитель” — звучит красиво. Но ты не боишься, что именно в этом и кроется западня? Что пророчество Цирцея сбудется только потому, что ты в него уверовал? Эдригар: — Я боюсь, Найрин. Я боюсь, что если я не стану этим символом, людям на Каладане не останется ничего. Ни веры. Ни огня. Ни будущего. Они тонут в своей памяти о войне, как в болоте. Им нужен миф, чтобы идти вперёд. Найрин Импийра (глядит сквозь купол на звёзды, в полголоса): — Веками люди искали смысл в неведомом. Говорили с тенями, верили в знаки, поклонялись голосам из бездны... Но чаще всего — просто боялись умереть зря. А теперь ты стоишь передо мной, и знаешь: ты — их ответ. Их вера. Их новый страх. Эдригар (приближается, голос спокоен, будто небо перед бурей): — Не я их ответ, Найрин. Я — их зеркало. В каждом пророчестве, в каждом символе они ищут не истину, а утешение. Не понимание — а оправдание своего бессилия. Найрин Импийра (в длинной тёмной мантии, держа перед собой медную дощечку с выгравированными строками пророчества Мармура): — В тебе уже видят его. Все шепчутся... “Нетленный”. Но ты же знаешь, что в языке Цирцея это слово — не “бессмертный”. Это — “вечный лишь после смерти”. Эдригар (стоит в темноте, силуэт как гора — исполин ростом в три метра, плоть испещрена знаками эфира и иссечена старыми шрамами; его голос глубок, как подземный колокол): — Да. Я прочёл это не хуже тебя. Но если моя смерть нужна, чтобы положить конец бесконечной ночи — пусть будет так. Найрин (напряжённо): — Ты произносишь это с такой холодной ясностью, как будто готов стать... идеей. Эмблемой. Но ты — живой. Думающий. Мыслитель. Ты не символ. Ты — единственный, кто способен удержать этот мир на краю. И всё же ты готов уйти в небытие, чтобы этот символ жил? Эдригар: — Я уже жил. Более чем многие. Я видел, как рушились империи и падали звёзды. Люди не нуждаются в короле — им нужен смысл. Нужна вера, что свет может вернуться. Пусть даже через мою гибель. Найрин (опускает взгляд, голос дрожит): — Это не вера. Это — жертвоприношение. И если ты погибнешь, то не по воле пророчества, а по нашей трусости. Мы жаждем света, но боимся быть теми, кто его несёт. Эдригар (медленно подходит ближе; от его шага вибрирует камень под ногами): — Пророчества исполняются не потому, что звёзды того хотят. А потому что мы боимся их оспорить. Мы живём в страхе перед сказанным — и сами воплощаем его. Но я не боюсь. Ни конца, ни легенды. В них обоих — свобода. Найрин (поднимает взгляд, лицо его бледно): — Тогда признай: ты сам делаешь этот выбор. Не звёзды. Не слова мёртвых пророков. Ты. Эдригар (тихо, словно для себя): — Я — не божество. Но я стану тем, кого они будут помнить дольше, чем свои родные имена. А ты, Найрин, ты должен остаться. Сохрани истину. Чтобы однажды кто-то знал, что я был — человеком. Найрин (тише): — Церковь строит вечные шпили и пишет трактаты о "спасении через подчинение". Они называют это порядком... но это страх. Ты им противостоишь. Но не боишься ли сам стать их зеркалом? Эдригар: — Нет. Потому что я не прошу быть мне покорными. Я лишь иду первым. И если кто-то последует за мной — пусть сделает это не из страха, а потому, что узрел в себе силу. Найрин: — Тогда зачем “Нетленный Повелитель”? Это имя несёт за собой догму, культ. Верь мне, я видел, как люди изгоняли еретиков просто за неверные слова. Как легко они превращают истину в фанатизм. Они сделают из тебя символ. И пожрут. Эдригар (медленно, глядя вглубь ночи): — Потому я и говорю тебе сейчас — не дай им забыть, что я был человеком. Не дай им выстроить храм на костях моей воли. Если я стану легендой — пусть это будет легенда выбора. Не пророчества. Не рока. А силы идти, даже когда шаг вперёд — это бездна. Найрин (вздыхает): — Но кто же пойдёт за тобой, если не будет обещания спасения? Эдригар: — Мы слишком долго искали спасителей, и забыли, что спасение — не дар. Это решение. Если мир должен быть спасён, он спасёт себя. Я — лишь пламя, что покажет дорогу в темноте. Найрин (почти молитвенно): — Как же легко ты говоришь о том, что разрушит тебя. Я всю жизнь искал цель... Но никогда не думал, что найду её в человеке, который знает, что должен умереть ради неё. Эдригар (глухо, почти как отголосок грома): — Потому ты и должен жить. Чтобы напоминать: смысл нельзя найти в страхе, в старых книгах, в крови на алтарях. Смысл — в выборе, сделанном перед лицом полной безнадёжности. Эдригар уходит в рассвет, когда над Каэр Дорэном впервые за десятилетие восходит Элизиум — предвестник перемен. Найрин остаётся один в обсерватории, стискивая дощечку пророчества, глядя в след уходящего Эдригара. Найрин (шёпотом, самому себе): — Если ты прав, Эдригар… Тогда, может быть, впервые за тысячу лет... у человечества есть шанс не просто выжить, а стать достойным спасения.
Эдригар и Импийра: Между Вратами и Прахом
В своих долгих ночных беседах с Импийрой, Эдригар нередко размышлял о ложных дорогах, по которым человечество шло тысячелетиями: фанатизм, ритуализм, жертвы богам, культ силы, вера в "избранных", охота за бессмертием. Он знал — всё это были не более чем предрассудки, рожденные страхом перед пустотой. Импийра часто говорил о вере, но Эдригар его поправлял: — Вера без понимания — это цепь. Не к высшему, а к яме. Мы ищем не богов, а смысл. А смысл не в подчинении, а в понимании. Не в жертвах, а в действии. Мир пал не из-за тьмы, а из-за непонимания природы света, утверждал он. Он считал, что Тиранделион — это не цель творения, а бастион. Один из последних рубежей материи между Высшими Планами, где царит порядок Соларов и сияние Solum Luminare, и Запредельем, где клокочет геена, кишат демоны и ползут Пожиратели Мироздания — первозданные твари без образа, воли и начала, движимые единственной целью: стереть всё сущее.
План Эдригара: Забвение как Искупление
Он знал: мир не победит зло. Ни клинками, ни армиями, ни огнём. Эфир — это дыра в материи, и по ней в мир сквозит тьма. Демоны, геены, сущности бездны не приходят — они просачиваются, как плесень в трещину в камне. И потому он задумал невозможное: не спасти Тиранделион, а сделать его невидимым. Эдригар стремился "завалить врата", запечатать каналы эфирного проникновения, разъединить Тиранделион с Внешним Эфиром, как Праймус в Механусе держит постоянство через запертую симметрию. Его цель: отрезать Тиранделион от Внешнего Поля, чтобы демоны, лишённые прохода, не смогли прорваться к Высшим Планам. Он называл это Коагуляцией Пределов — схлопыванием и заморозкой планарной сетки на уровне эфиро-костной структуры.
Машина, Дракон и Жертва
Для этого он, из древних свитков Каэр Дорэна, узнает про Antiphaneum Machinae — не просто устройство, а алгоритм абсолютного разделения материи и эфира, спрятанный глубоко под Йорд Аной. Машина, по своей сути, замораживает Тиранделион во времени и пространстве, превращая его в нематериальный призрак, лишённый входа и выхода, но сохранённый внутри — как зерно в леднике. Но её активация невозможна без трёх компонентов: 1. Голос Нехошета — древнего золотого дракона, чья душа резонирует с первозданной вибрацией Эфира. Он должен исполнить Литургию Ультимы, чтобы разорвать связь Тиранделиона с внешними струнами. 2. Ключ Молчания — артефакт, выкованный Эдригаром, хранящий «форму забвения». Он может "стереть" Тиранделион из планарной географии — сделать так, чтобы демоны больше не чувствовали его запах. 3. Семь Живых Печатей — потомки древних родов, по одному от каждого народа, чьи души станут стабилизаторами локального временного конуса. Среди них — Натаниэль, сын Эдригара.
Путь Натаниэля и XV Легиона
Натаниэль не знал всей правды. Он шёл как воин, но стал жертвой, сосудом, печатью. Его XV Легион — последний шанс старой империи — знал: они отправляются в мир, который исчезнет, и их с ним не станет. Им доверено активировать Машину. У них — фрагмент Ключа, артефакты Старцев, последняя технология Совета Феирун. И они ищут Голос — самого Нехошета, чтобы тот запел. Их путь лежит сквозь магическую чуму, пустые города, падшие дома, безумные ордена и следы забытой войны. Они не герои. Они технические остатки замысла, инструмент замыкания границы.
Последнее Рассуждение
Импийра спросил однажды: — Что ты оставишь миру, если всё забудется? Эдригар ответил: — Я оставлю тишину, и в ней, возможно, кто-то когда-нибудь услышит музыку, отличную от стона умирающих богов. Она станет Песнью Освобождения, сравнимая с Песнью Сотворения.